Тамерлан Габуев — кандидат исторических наук, заместитель заведующего отделом археологии в Государственном музее искусства народов Востока, куратор масштабных выставок "Аланский всадник" и "Семь монологов. Скульпторы и живописцы Осетии".
Мы сидели возле палаток под низким звездным ярким небом, которое висело над нами как шатер, а совсем рядом был Млечный путь
— Я живу в Москве с конца 1979 года. Родился во Владикавказе, тогда еще Орджоникидзе, на улице Дзержинского и ходил в школу №2. В старших классах школы я неплохо читал стихи и даже какое-то время вел на осетинском телевидении передачу "Пионерия Осетии". Публики я никогда не боялся, читать стихи на сцене выходил спокойно, а сейчас камеры, наверно, боюсь больше, чем тогда.
— Поэзию я стал чувствовать рано — где-то в 6-м классе мне подарили сборник стихов Николоса Гильена, а следом книгу Федерико Гарсиа Лорки, а все старшие классы я увлекался поэзией серебряного века. Книг Мандельштама дома не было, его я узнал в более взрослом возрасте, когда уже стал студентом.
— Моя мать преподавала русский и литературу в педучилище и дома, конечно, было много книг. Старшая сестра увлекалась современной литературой XX века — Хемингуэй, Фитцджеральд и так далее.
Но уже где-то с середины 80-х годов я практически перестал читать поэзию.
— Да, чтением стихов я покорял девушек, но, далеко не всех. Когда я стал ездить в археологические экспедиции, а это началось сразу после первого курса истфака СОГУ, то попал в московскую экспедицию, которая вела раскопки в Средней Азии, и там сильно расширил свой кругозор относительно поэзии. В экспедиции я познакомился с доктором Леонидом Прихожаном, который в дальнейшем стал моим другом, — он сам немного писал стихи и устраивал поэтические вечера у костра. Мы сидели возле палаток под низким звездным ярким небом, которое висело над нами как шатер, совсем рядом был Млечный путь, и в этих декорациях он читал стихи. Уже потом, в последующих экспедициях, поэтические вечера устраивал и я, конечно, это производило на девушек впечатление (смеется).
— С самого раннего детства я любил историю, — на это повлияло несколько факторов. Первый — детская энциклопедия по истории, которая изобиловала красивыми картинками с одеждой и зданиями, а второй — фильмы "Три мушкетера" 60-х годов, "Гусарская баллада", "Спартак" и "Крестоносцы". Тогда костюмных фильмов было немного, они были наперечет, но мы их смотрели с упоением, и это тоже повлияло на мою увлеченность историей.
Так я попал на исторический факультет Северо-Осетинского государственного университета, а вот археологом я стал относительно случайно. Старшая сестра занималась этнографией и училась в аспирантуре в Москве, и вот однажды она рассказала мне про Хорезмскую археологическую экспедицию и спросила, не хочу ли я поехать. Я поехал, мне понравилось, но тогда я еще не знал, что это станет моей профессией.
Субтильного рафинированного мальчика-интеллигентика поставили бить шурфы
— В экспедиции у меня появилось много друзей, там я увидел, как работают настоящие профессиональные археологи, и постепенно сам завоевал право копать. "Копать" — конечно, громко сказано. Поначалу я просто "отбивал" помещение, заложенное кирпичами.
— Мне было интересно в экспедициях, потому что это полевая романтика, ты встречаешь много интересных людей самых разных профессий из разных городов и стран, и общение с ними развивало меня, многие из этих людей стали моими друзьями. После той первой экспедиции я стал ездить каждое лето, а позже начались экспедиции и на Кавказ. В тот период я познакомился с выдающимся специалистом Майей Павловной Абрамовой, которую я считаю своим учителем.
— В первые дни экспедиции я не ощущал ничего, кроме кромешной усталости — субтильного рафинированного мальчика-интеллигентика поставили бить шурфы — я так уставал, что приходил в палатку, падал и отлеживался. Но потом взыграл элемент самолюбия — я не должен никому уступить и сдаться, и когда в конце экспедиции я прощался с начальником, то мне сказали: "К нам едут в основном на два месяца, но для вас, Тамерлан Александрович, мы делаем исключение и вы всегда можете приезжать в мою экспедицию даже на месяц". Сказать, что с самого начала раскопок я испытывал восторг и трепет, я не могу, потому что в первое время мы откапывали в основном кирпичи или керамику. Ты потихоньку втягиваешься в процесс и просто относишься к этому, как к работе. И даже когда в дальнейшем я находил уникальные вещи, то и тут восторг быстро проходил, постепенно и к этому ты начинаешь относиться, как к рутинной работе.
— Не могу сказать, что в процессе этой работы, размышляешь на отвлеченные темы вроде тех, что мы тоже "когда-нибудь станем предметом раскопок".
— Моя гордость — это находки в селении Брут в 1989 и 1990 годах. Это просто фантастическое везение, и я благодарен Майе Павловне Абрамовой — она копала в этих местах в начале 70-х. Я с 1985 года уже работал в Музее Востока и мне там сказали, что если я поработаю в Адыгее, то потом смогу ехать копать в Осетию, куда меня, конечно же, тянуло. Тогда я решил посоветоваться с Майей Павловной по поводу того, где мне лучше копать в Осетии. Она сказала: "копай Брут". Я начал, и в первый же год обнаружил меч в золотых ножнах и другие замечательные находки V века нашей эры. Относительно недавно в Осетии вышла книга по поводу княжеских курганов селения Брут.
Эти находки выставлялись много раз и в России, и за рубежом. В Москве в 2005 году я сделал выставку "Аланский всадник", в которой, помимо всего прочего, были выставлены и мои находки из Брута.
— На территории Кавказа есть еще столько всего неизвестного, даже если взять только аланскую тематику. Оказалось, что могильник "Брут 2", который мы копали с Володей Малашевым, и о котором вышла книга, еще и не открыт толком. Мы думали, анализируя данные аэрофотосъемки, что там одиночные курганы, но раскопки показали, что погребений там много больше, чем видимых с воздуха пятен.
— Сейчас у археологов нет целевого финансирования — большая часть археологии живет за счет бизнеса: когда идет строительство, или прокладывается труба, то перед тем, как строители начнут свою работу, должно проводиться обследование территории. Но в разных местах это происходит по-разному: иногда учреждения, которые должны исследовать территорию, нарушают этот этап и идут дальше, но бывает так, что на исследование выделяют деньги, и тогда археологи получают возможность работать. В советское время институты имели финансирование, даже Музей Востока, в котором я работаю, финансировал мою работу, и этого хватало на достаточно осмысленную и вполне комфортную экспедицию. Сейчас уже все по-другому…
Выставка "Семь монологов. Скульпторы и живописцы Осетии" — это мое признание в любви к этим художникам
— В Москве среди искусствоведов наше осетинское искусство знают достаточно хорошо — в начале 80-х годов в том кругу людей, с которыми я общался, прекрасно знали Лазаря Гадаева, Владимира Соскиева. В советские времена проходили многочисленные выставки регионального отделения Союза художников.
— Выставка "Семь монологов. Скульпторы и живописцы Осетии" (выставка проходила в ноябре 2017 года в Государственном музее искусства народов Востока, кураторы Тамерлан Габуев и Светлана Хромченко — ред.) — это признание в любви к тем художникам, которых я знаю и с которыми был дружен. Понятно, что с Едзиевым я знаком не был, но, увидев его работы в конце 70-х годов в Синдзикау, я полюбил его творчество. Со всеми остальными художниками, представленными на выставке, я был дружен — Дмитрий Томаев, ученик Хсара Гассиева и Лазаря Гадаева. С Хсаром был очень дружен, с Лазарем часто встречался. С Биларом Царикаевым познакомился позже — попал в его мастерскую и, увидев всю мощь художника, был просто покорен. А Казбек Хетагуров пел на моей свадьбе и как пел! Это был человек не просто фантастически добрый, мягкий, уютный, комфортный в общении, но, кроме таланта художника, одаренный еще и настоящим голосом.
Как правило, у художников всегда странные отношения между собой — какой-нибудь "камешек" кто-нибудь да бросит, но никто и никогда не говорил ни малейшего плохого слова в его адрес — вот такой был он замечательный человек и талант. С Ритой Хасо познакомился относительно недавно — в конце 90-х одна наша подруга потащила меня в ее мастерскую со словами: "Пойдем, покажу хорошего художника". Я пришел и увидел настоящее большое искусство без этнографической осетинской специфики, когда произведениям стараются придать не общечеловеческие черты, а национальные.
— Меня многие спрашивали, почему я не включил того или иного художника в выставку. Но, во-первых, выставка — это мое признание в любви именно к этим художникам, а во-вторых, расширять выставку — это значит уже делать стандартную выставку по типу "ассамблея культуры Осетии" — таких экспозиций было много, а эта, в том числе и за счет своей концентрированной трагичности, получилась очень мощной, как мне говорили многие люди, ее посетившие.
Едзиев говорил о себе и о Боге, о себе и о пространстве, и о своем понимании себя во всем этом. И это самое главное
— Катастрофическая ситуация с наследием художника Сосланбека Едзиева сложилось в силу разных причин. Например, осетины любят делать вещи, связанные с торжествами, они с удовольствием потратят деньги на застолье, организуют кувд, или устроят концерт, а вот восстановить наследие Едзиева руки почему-то не доходят. Может быть потому, что "это будет на кладбище где-то в Синдзикау, а кто туда поедет, а я потрачу деньги и как это отразится на моей славе и широте моей души…". Это с одной стороны.
— У меня была возможность ознакомиться с большинством работ Едзиева в Дигории в 1979 году, когда мы ездили по селам с фотохудожником Владимиром Семиным, который их фотографировал. Я видел все камни и надгробия, они были еще целы, загрунтованы и покрашены… А ведь можно было хотя бы сделать кирпичную "крышу" над памятниками, чтобы они смогли дожить до прихода реставраторов профессионалов… Уже потом, оказавшись в Москве и закончив аспирантуру, я стал приезжать в Осетию, как специалист. И когда приходил в министерство культуры по тем или иным вопросам, то каждый раз начинал заводить разговоры о Едзиеве… Мне отвечали, что да, конечно, это наша боль и у нас много всего намечено по этому вопросу… Но, как показало время, из всего, что было намечено, сделано только одно — отреставрирован дом Едзиева и, причем, непрофессионально…
Всех людей, которые приезжали со мной в Осетию в археологические экспедиции, в обязательном порядке я возил в эти места и показывал Едзиева — все они были в восторге, а народ был самый разный — мощные архитекторы из Прибалтики, или реставраторы — сотрудники Эрмитажа. Уже тогда в 70-80 годы мы видели, что памятники разрушаются и это вызывало слезы… А то, что с ними происходит сейчас, просто кошмар…
— При помощи небольших денег уже давно можно было восстановить кирпичные оклады и сделать еще небольшой металлический козырек, который бы спасал само изваяние от проникновения влаги. Еще я думал о другом решении — сделать во дворе дома Едзиева навес и перевезти туда стеллы. Понятно, что это камни с кладбища, но когда я приезжал в Синдзикау и говорил с местными жителями о возможности перевезти надгробия во двор дома Едзиева… Это будет их личное решение и от их воли могло бы зависеть будущее этих памятников.
В дальнейшем, можно было бы поднять всю документацию, все существующие изображения, по которым можно было бы провести анализ по цвету, анализ грунтовки — все можно восстановить, но для этого нужна определенная воля.
— В чем гениальность Едзиева? Скажу банально — художники каждой эпохи создают свое представление о времени и пространстве, транслируют какие-то образы, которые присутствуют именно в это время. Едзиев создал произведения, которые стали достоянием для многих будущих поколений художников, стали некой душой, возле которой многие внутренне подпитывались. Едзиев говорил о себе и о Боге, о себе и о пространстве, и о своем понимании себя во всем этом. И это самое главное.
Мальчиком я приехал в Москву и был сражен рыбками Матисса
— В книжных шкафах моей сестры, помимо книг с поэзией и прозой, были альбомы по искусству, в которых я впервые увидел работы Ренуара, Дега и Манэ. Когда я приехал в Москву, то первым делом пошел в Пушкинский музей и там я увидел картину, которая меня просто потрясла, и я к ней неравнодушен до сих пор — это "Красные рыбы" Матисса. Я тогда посмотрел много других картин, но потом еще целый год эти рыбки стояли у меня перед глазами. И каждый раз, когда я приезжал в Москву, то бежал смотреть этих рыбок. Визуальный "удар" я получил благодаря Матиссу, и уже потом начал расширять свои познания в искусстве живописи.
Помню выставку музея "Метрополитен", выставку "Париж-Москва", которая меня потрясла. Для меня это лучшая выставка всех времен и народов, просто чудо. Помню, как привезли "Джоконду" — мне совсем случайно удалось посмотреть на нее — стояла километровая очередь, я подошел к ограде и вдруг кто-то из очереди вытащил лишний билет, а я был молодой и прыгучий, вот и прыгнул, вырвал билет и пошел смотреть "Джоконду".
Как ответить на вопрос, понравилась ли "Джоконда", когда тебе дают всего несколько минут, и что-то почувствовать за это время очень сложно…
— Интересно, что мое восприятие искусства началось не со старых мастеров эпохи Возрождения, а с авангарда — сначала французского, когда я студентом приехал в Москву и был сражен рыбками Матисса и всеми импрессионистами, постимпрессионистами, а чуть позже русским авангардом. Моя любовь к импрессионистам была очень долгой, а потом, когда я увидел воочию искусство эпохи Возрождения, то к любви к ним, добавилась и любовь к старым мастерам.
— Сейчас, помимо своей основной работы в Музее Востока, я занимаюсь продвижением искусства художника Евгения Телишева. В этом году ему исполнилось 70 лет, а в 70-е он выставлялся на знаменитой Малой Грузинской. С Евгением мы знакомы с 1983 года, когда встретились в экспедиции. Он был чертежником на раскопках, мы с ним подружились и стали общаться. Я знал, что он что-то рисует для себя и никому это не показывает, а потом, случайно увидев, чем он занимается, понял, что передо мной настоящий художник — талантливый, мощный, но совсем никому не известный. Тогда я и начал им заниматься: организовал в Москве три выставки, а вершина моей деятельности — большая выставка в мае 2015 года во Флоренции в Палаццо Медичи Риккарди. Удивительно, но Телишев стал первым и пока единственным русским художником, выставлявшимся в залах этого дворца, построенного еще Казимо Медичи.
